И тут его точно ударило.

Вдруг все элементы – кони собора, венецианские маски, ценности, грабительски вывезенные из Константинополя, – метнулись друг к другу и с треском соединились.

– Боже мой, – прошептал он, – я понял!

Глава 72

Роберт Лэнгдон был поражен.

Кони собора Сан-Марко!

Эта величественная четверка коней, царственно поднявших шеи, украшенные декоративными хомутами, внезапно навела Лэнгдона на неожиданное воспоминание, и это-то воспоминание объяснило ему ключевой элемент таинственного стихотворения на посмертной маске Данте.

Однажды некая знаменитость пригласила его на свадебное торжество в историческом месте – на ферме Раннимид в штате Нью-Гэмпшир, где родился жеребец Дансерз Имидж, выигравший Кентуккийское дерби. Частью щедрой развлекательной программы было выступление знаменитой труппы наездников «Behind the Mask» [54] – поразительный спектакль, исполненный всадниками в ослепительных венецианских костюмах и масках volto intero. Их черные как смоль фризские лошади были самыми крупными, каких Лэнгдон видел в жизни. Ошеломляющие гиганты с рельефными мышцами, с ниспадающими на копыта клоками шерсти, с дико развевающимися метровыми гривами на длинных грациозных шеях, они вихрем носились по полю, выбивая громкую дробь.

Красота фризских скакунов так подействовала на Лэнгдона, что, вернувшись домой, он поискал сведения о них в Интернете и узнал, что эти кони отлично проявляли себя на войне и потому были в чести у средневековых королей, что позднее породе грозило исчезновение, но сейчас численность ее выросла. Первоначально такого коня называли по-латыни Equus robustus, а нынешним названием порода обязана своей родине Фрисландии – исторической области в Нидерландах, где родился блестящий художник-график М. К. Эшер.

Как выяснилось, именно мощные предки фризских лошадей послужили образцом для ваятеля, сотворившего коней венецианского собора с их грубоватой красотой. Из-за красоты этих скульптур их, как было сказано на сайте, «чаще, чем какие-либо другие произведения искусства, грабительски присваивали».

Лэнгдон всегда считал, что эта сомнительная честь принадлежит Гентскому алтарю, и, чтобы проверить, так ли это, заглянул на сайт Ассоциации расследования преступлений против искусства. Четкого ранжира таких преступлений он на сайте не увидел, зато там в сжатом виде была изложена история бурной жизни скульптур как объектов грабежа и мародерства.

Четверку бронзовых коней отлил в четвертом веке до нашей эры неизвестный греческий скульптор на острове Хиос, где они оставались, пока при императоре Феодосии II их не вывезли в Константинополь, чтобы установить на Ипподроме. Затем во время Четвертого крестового похода, когда венецианцы разграбили Константинополь, дож, правивший в то время, распорядился, чтобы четыре драгоценные статуи морским путем доставили в Венецию: задача почти невыполнимая из-за их размера и веса. Кони тем не менее прибыли в Венецию, и в 1254 году их установили на фасаде собора Сан-Марко.

В 1797 году, спустя пятьсот с лишним лет, Наполеон, захвативший Венецию, забрал коней во Францию. Их перевезли в Париж и торжественно водрузили на Триумфальную арку. В 1815 году, после поражения Наполеона при Ватерлоо и его высылки, коней сняли с Триумфальной арки и отправили на барже обратно в Венецию, где их снова поставили на переднем балконе базилики Сан-Марко.

Хотя историю коней Лэнгдон в общих чертах знал и раньше, один пассаж на сайте Ассоциации обратил на себя его внимание.

Декоративные хомуты на шеи коней повесили в 1204 году венецианцы, закрывая места, где им, чтобы облегчить перевозку по морю из Константинополя в Венецию, были отпилены головы.

Дож приказал отпилить головы коням собора Сан-Марко? Это казалось Лэнгдону немыслимым.

– Роберт! – послышался голос Сиены.

Лэнгдон очнулся от своих мыслей, обернулся и увидел Сиену: она проталкивалась к нему, и Феррис был с ней рядом.

– Эти кони в стихотворении! – взволнованно крикнул Лэнгдон. – Я все про них понял!

– Что? – в замешательстве переспросила Сиена.

– Мы ведь ищем вероломного дожа, который обезглавил жеребцов!

– Да, и что же?

– Там не о живых жеребцах говорится. – Лэнгдон показал ей вверх, на фасад собора, где бронзовую четверку ярко освещало опускающееся солнце. – Он этих коней имел в виду!

Глава 73

Руки доктора Сински, смотревшей видеосюжет в кабинете шефа на борту «Мендация», дрожали. Хотя она повидала в жизни немало ужасного, этот необъяснимый фильм, который снял перед самоубийством Бертран Зобрист, наполнил ее смертельным холодом.

На экране колыхалась клювастая тень, отбрасываемая на стену подземелья, с которой стекала влага. Тень говорила, гордо описывая Инферно – свое великое творение, которое должно спасти мир, проредив его население.

Спаси нас, Господи, подумала Сински.

– Мы должны… – начала она нетвердым голосом. – Мы должны найти эту подземную пещеру. Может быть, еще не поздно.

– Посмотрите дальше, – сказал шеф. – Там еще диковинней.

Вдруг тень от маски на мокрой стене выросла, стала огромной, и неожиданно в кадр вступила фигура.

Мать честная.

Перед глазами у Сински возник чумной доктор в полном облачении: черный плащ, леденящая маска с клювом. Чумной врач шел прямо к камере, и вот его маска, наводя ужас, заполнила весь экран.

– Самое жаркое место в аду, – прошептал он, – предназначено тем, кто в пору морального кризиса сохраняет нейтральность.

У Сински холодок пробежал по спине. Эти самые слова Зобрист оставил ей в Нью-Йорке на стойке авиакомпании год назад, когда она избежала встречи с ним.

– Я знаю, – продолжал чумной доктор, – кое-кто называет меня чудовищем. – Он сделал паузу, и Сински почувствовала, что он обращается к ней. – Я знаю: кое-кто считает меня низкой тварью без сердца и совести, которая прячет лицо под маской. – Он вновь умолк и еще приблизился к камере. – Но я не безликий аноним. И я не бессердечен.

С этими словами Зобрист снял маску и откинул капюшон плаща, обнажив лицо. Сински замерла при виде знакомых зеленых глаз, которые в прошлый раз смотрели на нее в темном зале Совета по международным делам. На экране эти глаза горели такой же страстью, но теперь в них было и кое-что новое: фанатизм безумца.

– Меня зовут Бертран Зобрист, – проговорил он, глядя в камеру. – И вот мое лицо, ничем не закрытое, – пусть его видит весь мир. А моя душа… Если бы я мог вынуть свое горящее сердце и держать его, как Амор держал объятое пламенем сердце Данте ради его возлюбленной Беатриче, вы бы увидели, что я преисполнен любви. Любви глубочайшей. Ко всем вам. Но особенной любви – к одному человеку.

Зобрист еще подался вперед и, проникновенно глядя в объектив, заговорил голосом, полным нежности.

– Ангел мой, – прошептал он, – сокровище мое. Ты мое блаженство, избавление от всякого греха, тобой подтверждаются все мои добродетели, ты спасение мое. Твоя нагота согревала мне ложе, твоей непреднамеренной помощи я обязан тем, что смог преодолеть пропасть, обрел силы для своего свершения.

Сински слушала с отвращением.

– Ангел мой, – продолжал Зобрист скорбным шепотом, отдававшимся эхом в призрачном подземелье. – Ты мой добрый гений и направляющая рука, Вергилий и Беатриче в одном лице, и это творение в такой же мере твое, как мое. Если мы с тобой из тех несчастливых пар, каким вовеки не суждено воссоединиться, мое утешение в том, что я оставляю будущее в твоих заботливых руках. Мои труды внизу окончены. И для меня настал час подняться к горнему миру… и вновь узреть светила.

Зобрист умолк, и слово «светила» отозвалось в гулкой пещере эхом. Затем, очень спокойно, Зобрист протянул руку к камере и прекратил съемку.

Экран погас.